Холокост в СССР (факты)

nasedkin — 13.05.2018 Теги: Кончаловский

Сентябрь 1966 года, Бабий Яр. На стихийном митинге писатель Виктор Некрасов в ответ на реплику из толпы "Но здесь убивали не только евреев!", произнёс ставшую впоследствии знаменитой фразу "Да, но лишь евреи были убиты за то, что они евреи…".


Под рецензией Андрея Архангельского на фильм Кончаловского «Рай», размещенной на сайте Colta, одна из читательниц пишет: «Конечно, не спорю, что еврейский народ сильно пострадал в этой войне, но вот скажите мне: неужели вся эта война была направлена только против евреев? В основной массе фильмов последнего времени стало модно говорить именно об этом. Неужели, если снять фильм о том, как страдали все, и россияне в основном, то получить «Оскара» невозможно? Как будто это и является целью. Цель Запада – вычеркнуть русского как победителя, – кажется, достигается». Мнение это слишком типично и заслуживает, при всей сбивчивости и эмоциональности комментирующей, подробного разбора.

Любому говорящему с российской аудиторией о Холокосте хорошо известно: первые же комментаторы, оставляющие отзывы под расшифровкой радиоэфира или опубликованной статьей, поспешат возмутиться и отмахнуться: «Надоели уже со своим Холокостом, хватит выпячивать свою трагедию, у нас своих 27 миллионов погибших». В этом возмущении сходятся как в фокусе основные линии напряжения отечественного исторического сознания, или, если угодно, коллективной памяти-беспамятства: в ее центре, конечно, Великая Отечественная война (именно ВОВ, а не Вторая мировая) как беспрецедентный подвиг и жертва советского народа, а главным образом, конечно, русского – в духе знаменитого сталинского тоста. Рядом с этим подвигом и жертвой невозможно потерпеть никаких соперничающих с ними в масштабе и трагизме исторических катастроф.

Есть в этой фразе и представление о «своей» и «чужой» истории, о «своих» и «чужих» погибших, даже если среди тех самых до сих пор неточно подсчитанных 27 миллионов «своих» есть и около двух с половиной миллионов советских евреев, убитых на фронте или на оккупированных территориях. В повторяемом из раза в раз призыве «не выпячивать еврейские потери» звучит и полное непонимание различия между нацистской концепцией «окончательного решения» еврейского (а также цыганского) вопроса и нацистской политикой в отношении других народов на оккупированных территориях и политикой в отношении других восточноевропейских народов, подчас не менее кровавой, но все же не преследовавшей цели полного уничтожения. Разница эта была точно передана Виктором Некрасовом в сентябре 1966 года во время стихийного митинга в Бабьем Яру. На реплику из толпы: «Но здесь убивали не только евреев!» – Некрасов ответил: «Да, но лишь евреи были убиты за то, что они евреи…»

Прочитывается в этом раздражении и усталость («Надоели уже!» «Отстаньте!», «И так все знаем!»), которую, я впрочем, вполне разделяю: действительно, надоешь тут и самой себе, повторяя раз за разом вполне известные факты.

А они таковы: на оккупированных нацистами советских территориях погибло, по разным оценкам, от двух до двух с половиной миллионов евреев (в числе которых были и еврейские беженцы из разделенной по пакту Молотова – Риббентропа Польши) – это более половины довоенной численности еврейского населения Советского Союза. В пропорциональном (а не в численном) отношении советские евреи понесли самые высокие потери среди всех национальных групп в СССР.

В Красной Армии было до полумиллиона военнослужащих еврейского происхождения – примерно столько же, сколько и в американской, – но потери среди советских солдат-евреев были гораздо выше: 30-36% против 2% в американской армии: на советско-германском фронте еврейские военнопленные после идентификации, как правило, подлежали немедленному расстрелу.

Если говорить исключительно о происходившем на территории РСФСР, то в 12 регионах республики нацисты создали 41 еврейское гетто, в основном в Смоленской, Псковской и Брянской областях. Были здесь и свои места массовых казней: только в одной Змиевской балке под Ростовом-на-Дону в начале августа 1942 года было убито газом в фургонах или расстреляно 27 тысяч человек. По разным оценкам, количество жертв Холокоста на территории РСФСР составляет 70-140 тысяч человек, что вполне сопоставимо с потерями Франции или Нидерландов, однако в России, в отличие от этих стран, Холокост остается совершенно маргинальным сюжетом, «слепым пятном» в национальном историческом нарративе. При этом, в отличие от евреев Западной и Центральной Европы, советские евреи в большинстве своем не были депортированы в лагеря, а расстреливались практически открыто, возле своих местечек или за чертой города, зачастую при участии местных коллаборационистов. Произошло это с невероятной скоростью и жестокостью: по оценке историка Олега Будницкого, за короткий период с момента нападения Гитлера на Советский Союз и до начала 1942 года на оккупированных нацистами советских и аннексированных СССР территориях было расстреляно и замучено больше евреев, чем за все время функционирования лагеря смерти Аушвиц-Биркенау.

Замалчивание Холокоста в Советском Союзе, начавшееся уже во время войны с размывания специфической идентичности его жертв, превратившихся в газетных сводках, донесениях и на табличках памятников в «мирных советских граждан», привело к тому, что в современной России эта история воспринимается как совершенно чужой сюжет, не имеющий к России никакого отношения. Отсюда и возмущенное «при чем здесь мы?».

Для западного сознания нацистский геноцид евреев, рома, гомосексуалов, свидетелей Иеговы и прочих групп является смысловым и символическим ядром Второй мировой войны, а Аушвиц – метафорой нацистской расовой политики и, шире, символом абсолютного экзистенциального ужаса, тотального зла, порожденного и пережитого европейской цивилизацией. Подчеркну, что такое важное место в матрице коллективной исторической памяти в Западной Европе, США и Израиле Холокост занял отнюдь не сразу, а спустя несколько десятилетий после окончания войны под влиянием сложнейших общественно-политических процессов, происходивших в каждой из этих стран.

Любая коллективная память, напоминает нам классический ее исследователь, французский социолог Морис Хальбвакс (погибший, к слову, в Бухенвальде, куда был отправлен за попытку воспрепятствовать депортации своего тестя-еврея), играет ключевую роль в формировании коллективной идентичности и, в свою очередь, формируется под влиянием насущных целей и задач, стоящих перед обществом. Говоря проще – общество «помнит» прошлое или «забывает» о нем, исходя из своих сегодняшних интересов, потребностей и коллективного представления о себе.

Совершенно неправильно было бы рассуждать о западном послевоенном мире как о монолитном пространстве: в Германии, Франции, Нидерландах и США, например, память о войне имеет свое особое содержание. Однако в самых общих чертах превращение Холокоста в своеобразный «моральный и идеологический тест Роршаха», по меткому выражению американского исследователя Питера Новика, стало возможным в результате послевоенной демократизации, борьбы за гражданские права ранее дискриминированных и угнетенных меньшинств, интеллектуальной критики буржуазного конформизма и множества других социально-политических факторов. Благодаря серии судебных разбирательств по делам нацистских преступников и их пособников (Нюрнберг, иерусалимский суд над Эйхманом, франкфуртские процессы и т.д.), а также важнейшей роли массовой культуры, особенно американской, к 1970-м годам Холокосту была дана четкая правовая оценка, его история была вписана в учебники и школьные программы и популяризирована при помощи кино и телевидения, став ключевой частью коллективной памяти о Второй мировой.

Вместе с тем, в интеллектуальном смысле на Западе (я использую этот термин здесь с известной долей условности) Холокост стал чрезвычайно важной темой рефлексии для множества областей науки и культуры, от историографии до кинематографа, литературы, музеологии, социологии, психологии и философии, как светской, так и религиозной. По знаменитому выражению Лиотара, Холокост стал подобен землетрясению такой мощи, что оно уничтожило не только пейзаж, но и сами инструменты для измерения силы подземного толчка. Землетрясение-Холокост поставило перед последующими исследователями целый ряд критически важных вопросов о возможности историографической или художественной реконструкции катастрофы такого масштаба, (тот самый знаменитый и зачастую неверно толкуемый вопрос Адорно о возможности поэзии после Аушвица), об ограниченности, сконструированности и субъективности подобных реконструкций, о верифицируемости свидетельств, о межпоколенческой травме и феномене постпамяти, «унаследованной» от травмированных родителей, и о многом, многом другом. Иными словами, это богатейшее поле интеллектуальной критической рефлексии в различных сферах знаний, искусства и этики.

А что же в России? Нельзя сказать, что российская публика не имеет совершенно никакого представления о нацистской политике тотального уничтожения евреев и рома. Но большинство фильмов, выходящих в отечественный прокат или на телеэкраны, будь то «Список Шиндлера», «Жизнь прекрасна», «Пианист» или «Жена смотрителя зоопарка», рассказывают об уничтожении западноевропейских или польских евреев, о депортациях в лагеря и газовых камерах, которые не описывают опыт советских евреев, уничтожавшихся практически на глазах у соседей и нередко при активном их участии. Редкие попытки постсоветских российских режиссеров обращаться к этой теме особенно удачными не назовешь. Большинство из них демонстрируют поразительную интеллектуальную и профессиональную невинность, позволяя себе входить в поле, в котором до них работали Ален Рене, Сидни Люмет, Клод Ланцманн, Лилиана Кавани, Ванда Якубовска, Ласло Немеш и многие, многие другие, при этом полностью игнорируя весь опыт художественного высказывания и осмысления Холокоста, а также критическую рефлексию относительно способов его кинематографической репрезентации, допустимого соотношения между документальностью и художественным вымыслом, эстетизации экранной действительности, возможности эмоциональной манипуляции зрителем и так далее. Добавим к этому очень вольное обращение с фактами (видимо, привлекать к работе историка-консультанта сегодня считается ненужной роскошью) – и невольно возникает вопрос: зачем вообще это снято? На какие вопросы – художественные, этические – отвечает своей работой режиссер, и есть ли у него эти вопросы?

Киноальманах «Свидетели», состоящий из трех коротких новелл – «Туфельки» (2012), «Брут» (2016) и «Скрипка» (2017), – по словам режиссера Константина Фама, ставил целью показать «историю Катастрофы глазами ее невольных свидетелей: пары обуви, маленького щенка, скрипки». Хотели, как гласят написанные трескучим языком рекламные буклеты, «рассказать, напомнить молодому поколению о случившейся трагедии», «предотвратить ее повторение в будущем», а получилось любительское кино, не отмеченное талантами ни режиссера, ни сценаристов, зато демонстрирующее полную этическую и эстетическую глухоту его создателей, этакий лубок о Шоа.

Та самая интеллектуальная и режиссерская незамутненность/невинность, о которой сказано выше, выплеснулась на экран двумя часами всевозможных сценарных клише и абсолютно неправдоподобных сюжетных коллизий, причем визуально кадр подчас напоминает гладкую эстетику рекламных роликов телеканала «Домашний», в которых счастливая семья (снятая почему-то до пояса), весело бежит по лужайке, не подозревая… Ни один характер не прописан: кроме национальности о персонажах не сказано ничего, да и та кодируется самым банальным, едва ли не карикатурным образом: нелепые кудрявые парики, очки и скрипочки у евреев, чрезмерные декольте, хищные белозубые улыбки и светлые волосы у арийцев. В характеры и глубину под этой клишированной поверхностью режиссеру вглядеться недосуг.

Фильм под названием «Свидетели» должен бы говорить о людях – свидетелях Шоа, о «соседях» в гроссовском смысле, а не о красных туфельках и собаке. Неодушевленные предметы – не носители морали и этики, они не стоят перед моральным выбором относительно того, как вести себя во время геноцида, происходящего с твоими соотечественниками, а именно ради морально-этических вопросов и имеет смысл обращаться к этой теме. О чем может свидетельствовать вещный мир, предметы, вынутые из контекста, вне авторского комментария? И если снимать про восточноевропейских евреев, а особенно советских (а собственно, почему российский режиссер опять снимает про лагеря и чешских евреев?), то эти туфли должны были в конце фильма оказаться не в витрине музея Освенцима среди гор такой же обуви, а на ногах у соседки.

При всей художественной и сценарной беспомощности, «Свидетели» еще и пример поразительно вольного обращения с исторической фактурой. У картины, если судить по титрам, не было исторического консультанта, зато министр культуры Мединский упомянут неоднократно и заслужил горячую благодарность съемочной группы. Жаль, что “доктор исторических наук” не подсказал кинематографистам, что Аушвиц освобожден Красной Армией 27 января, а не летом, что оркестром Освенцима руководил вполне конкретный, а не вымышленный польский музыкант и что он был просто распущен, а казнили (так, как показано в фильме) музыкантов Яновского концлагеря, исполнявших «Танго смерти», и т.д. и т.п.

То есть, снят фильм об уничтожении евреев, в котором сами жертвы геноцида присутствуют в качестве клишированных статистов, лишенных характеров и человеческой индивидуальности, фактические подробности перевраны или опущены вовсе, но зато в финале картины российский скрипач гордо парирует американской еврейке: «Шоа? Что это? Советский Союз потерял 20 (sic!) миллионов погибших!»

Если Константин Фам – явный дилетант, то Андрея Кончаловского трудно заподозрить в профессиональной неискушенности. Однако его картина «Рай» (2016), вошедшая в шорт-лист «Оскара», пусть и переполненная отсылками к Кавалли, Спилбергу, Калатозову и прочим, с такой же фактологической вольностью обращается с историческим материалом, что и Фам. Кончаловский продолжает начатый в «Щелкунчике и Крысином короле» разговор о кризисе европейской цивилизации. И если в «Щелкунчике», этой «мультипликационной версии Холокоста», в печах крематория горели детские игрушки, а режиссер с одинаковом пылом обличал фрейдизм, фашизм и современное искусство в лице Уорхола, то в этом фильме Кончаловский предельно, подчеркнуто лаконичен в изобразительных средствах, но снова обращается к теме Шоа, чтобы вести разговор о моральном кризисе и выборе, о коллаборационизме, тоталитарном сознании и упоении властью на чужом поле, в чужом контексте, полностью опустив релевантность всех этих вопросов для отечественной истории и российского сознания. Иными словами, Кончаловский говорит о Холокосте и Европе, чтобы не говорить о нас, о России и советском терроре.

Главная героиня «Рая» – белоэмигрантка Ольга – участвует во французском Сопротивлении, помогая спасать еврейских мальчиков. Достаточно сказано о том, что история Ольги не имеет реального исторического прототипа, что реальные бойцы Сопротивления не занимались спасением еврейских детей. Кончаловского в последнюю очередь интересуют исторические факты, а раз так, то можно в очередной раз показывать советский танк, входящий в Освенцим под цветущими ветками деревьев (хотя вряд ли они цветут в Польше в январе), упитанных еврейских мальчиков, спрятанных в женском бараке, а не уничтоженных сразу же после прибытия в лагерь, еврейку-капо(!), которую немцы принимают за осетинку или армянку, и пространно рассуждать о еврейской невесте Чехова Евдокии Эфрос, якобы убитой в газовой камере Освенцима в возрасте 62 лет, хотя на самом деле 82-летняя Эфрос была депортирована из французского дома престарелых в Треблинку, где погибла в 1943 году.

Таким образом, снимая фильм о Холокосте, Кончаловский поразительно невнимателен к исторической ткани того материала, за который взялся, к тем самым людям, вокруг массовой гибели которых построен его фильм. Холокост для него – очередной повод провести этическую дихотомию: пока советская армия героически сражалась с врагом (Ольга включает радиоприемник, из которого голосом Левитана доносятся советские фронтовые сводки), европейский обыватель, которого воплощает французский жандарм Жюль, приспосабливался, жировал и шел на сделки с совестью, а то и преступления. Советское в фильме максимально абстрактно, опущено из кадра и из исторической перспективы, упомянуто вскользь и максимально неубедительно как неуклюжий реверанс то ли Гроссману, то ли Нольте: знаток Чехова нацистский офицер Хельмут признается, что живи он в советской России, наверняка бы стал коммунистом.

Посреди концентрированного кошмара лагеря уничтожения (отметим, впрочем, что некоторые лагерные сцены сняты Кончаловским чрезвычайно тонко и выразительно) Ольга, вместе с многократно упомянутым Чеховым воплощающая собой дореволюционную русскую культуру, возвышается как непоколебимый моральный идеал, антитеза приспособленчеству, моральному разложению и двоедушию окружающих ее персонажей. Ничто в развитии этой героини не предвещало ее финального подвига, однако он необходим режиссеру, чтобы в очередной раз проиллюстрировать свои и без того хорошо известные консервативные взгляды, почему-то считающиеся в отечестве «западническими» (вероятно, из-за образа жизни и привычек Кончаловского).

Этот прием риторического умолчания или ухода от разговора о себе в разговор о моральных грехах других,чрезвычайно распространен в современном российском дискурсе. Из всей сложности рефлексии о Холокосте, накопленной в западных обществах, Россия, кажется, вынесла лишь утешительную для себя мысль о том, что самое страшное зло в истории произошло на других широтах и сотворено не нами, а другими. Это значит, что с одной стороны, победа над гитлеровской Германией продолжает служить для русских неиссякаемым источником морального капитала, а с другой, по определению тривиализует, уменьшает другие исторические катастрофы и злодеяния, главным образом преступления советского режима. В контексте сегодняшних мемориальных войн, которые Россия ведет с некоторыми бывшими советскими республиками и странами Варшавского договора, настаивающими на преступности советской оккупации этих стран, Холокост в руках российских пропагандистов превращается в идеологическую дубину, а украинцы, литовцы, эстонцы, поляки – в «коллаборационистов», «бандеровцев», «пособников нацистов», у которых был Холокост, а они смеют претензии предъявлять!

Интересно, что отмахиваясь от разговора о Холокосте как о «чужой истории», обычно ссылаются на «своих 27 миллионов погибших в войне», а вовсе не на бессчетные миллионы жертв советского террора, хотя именно такое сравнение было бы куда уместнее. Но и эта травма тоже до сих пор не вполне осмыслена как «своя», при том что упоминание о ней вызывает не меньшее раздражение и желание отмахнуться: «слышали уже, сколько можно про сталинизм!»

Культ победы и продолжающаяся мифологизация войны вкупе с антизападной риторикой расставляют ложные риторические ловушки, в которые раз за разом попадает обыватель, вроде упомянутой выше зрительницы Кончаловского. Массовое сознание заражено представлением о враждебном Западе, мечтающем «пересмотреть и фальсифицировать результаты войны», «вычеркнуть русского как победителя», «переписать историю войны» (заметим в скобках, так и не написанную толком ни в советской, ни в постсоветской России). В то же время разъятие истории Второй мировой на «свою» (ограниченную хронологией Великой отечественной) и «чужую» (в которой не обойтись, например, без разговора о пакте Молотова – Риббентропа, оказавшем огромное влияние на динамику межэтнических отношений в Восточной Европе, а значит, и на Холокост), уплощение и упрощение истории в угоду сиюминутным целям, позволяет нынешнему режиму обслуживать национальные комплексы и милитаристские, антизападные настроения, запрос на безусловную простоту прошлого и непоколебимую моральную правоту.

Сложная и подчас противоречивая эволюция восприятия Холокоста западным сознанием все-таки привела к тому, что история нацистской Германии стала источником универсальных гуманистических уроков, тем самым «моральным и идеологическим тестом Роршаха». СССР и наследующая ей Россия, присвоившие значительную долю символического капитала благодаря победе в войне, остались в стороне от этих гуманистических дискурсов и породивших их демократических преобразований, никак не проработав экзистенциальный и интеллектуальный опыт, обогативший послевоенный западный мир. Вот почему российское общество обречено каждый раз начинать важнейшие дискуссии (например, об эвтаназии новорожденных с генетическими заболеваниями, идея которой была предложена журналистом Никоновым несколько лет назад, или о правах заключенных, отношении к людям с ментальными и физическими особенностями, мигрантам, беженцам и т.д.) буквально с чистого листа, на голом месте, в неведении о том, что эта гуманитарная повестка была уже проговорена и осмыслена западными обществами не без влияния опыта нацизма. Вот почему так беспомощны и в художественном, и в интеллектуальном смысле постсоветские фильмы о войне и о Холокосте.

Уроки, которые СССР и Россия вынесли из победы в войне, сугубо националистические, помогающие оправдать, заслонить, вытеснить государственный террор, сопровождавший всю советскую историю и до, и во время, и после войны. «Наше дело правое», «зато Сталин победил в войне», примат интересов государства над частными интересами, для защиты которых никакая жертва не кажется непомерной, представление о себе как о государстве мирном, никогда не нападающем первым – таковы составляющие мифологизированной памяти-беспамятства о войне и о себе в современной России. Попадая в этот токсичный контекст, любая историческая правда, любое частное воспоминание рискуют быть использованными в пропагандистских целях. Требуется определенное интеллектуальное и этическое мужество, чтобы «помнить» о Холокосте не как способе моральной легитимации, а как об источнике гуманистических уроков, помогающих прикоснуться и к чуть более «своей», но все так же непроработанной и неосмысленной травме подлинной войны и советского насилия.

Всё самое интересное и оперативное я публикую здесь, подписывайтесь:

       

Подписаться на обновления этого блога

ДОБАВИТЬ В ДРУЗЬЯ!

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• По теме
• Архив