Кампанейщина...

       Или почему я против подписания каких-либо петиций, воззваний и пр.



      Вчера я не случайно задал вопрос насчет высокоморальности Петра I и светлости его исторической личности. Предположим, что от эпохи Петра не осталось бы ничего, кроме скудных летописных упоминаний, обрывков приказной документации и - к счастью, остался бы памфлет, написанный Солоневичем (да-да-да, тем самым автором "Народной монархии", отдельная часть которой посвящена деятельности Петра и его "птенцов" и оценке этой деятельности), и мемуары "интуристов". И что тогда?
      Из "Народной монархии", написанной в этой части не пером, но желчью, вырисовывается весьма, надо сказать, и весьма нелицеприятный образ царя реформатора (причем Солоневич подкрепляет свои тезисы мнением В.О. Ключевского). Вот, к примеру, мнение Солоневича о "птенцах" (мне вот делали замечание в свое время, что вот, мол, Иван Грозный бездарь, не умел подбирать себе сотрудников, не разбирался в людях, ну да, а вот Петр - умел). Извиняйте, коли чего не так, но вот дли-и-и-нная цитата из Солоневича:
      "Выбор подходящих сотрудников является, конечно, самой важной задачей всякого организатора, — монарха в особенности, ибо как раз монарх в своём выборе стеснён менее, чем все остальные организационные работники. Умный организатор — тут Долгорукий совершенно прав, — подбирает себе и умных сотрудников. Конечно, старается обеспечить и их «верность». Это общее положение можно принять, как аксиому. И, как аксиому же, принять и противоположное положение: глупый организатор подбирает и соответствующих себе сотрудников. Так каких же сотрудников подобрал себе Пётр? Предоставим оценку Ключевскому:
      «Князь Меньшиков, отважный мастер брать, красть и подчас лгать… Граф Апраксин, самый сухопутный генерал-адмирал, ничего не смысливший в делах и незнакомый с первыми зачатками мореходства… затаённый противник преобразований и смертельный ненавистник иностранцев. Граф Остерман… великий дипломат с лакейскими ухватками, который в подвернувшемся случае, никогда не находил сразу, что сказать, и потому прослыл непроницаемо скрытным, а вынужденный высказаться — либо мгновенно заболевал послушной томотой, либо начинал говорить так загадочно, что переставал понимать сам себя, робкая и предательская каверзная душа… Неистовый Ягужинский… годившийся в первые трагики странствующей драматической труппы и угодивший в первые генерал-прокуроры сената…»
      Многие из «птенцов» обойдены здесь молчанием: например, тот же де Круа. Он всё-таки, был главнокомандующим первой петровской армии — значит, далеко не последней спицей в колеснице. Был ещё и Зотов — в своё время учивший грамоте Петра и потом спившийся окончательно. Ничего не сказано о Лефорте — главном поставщике петровских удовольствий. Ничего не сказано об обер-фискале Нестерове, которому, всё-таки, пришлось отрубить голову за взятки. Но эта казнь была случайностью — крали все. Крали в невиданных ни до, ни после размерах и масштабах. Алексашка Меньшиков последние 15 лет своей жизни провёл под судом за систематическое воровство, совершенно точно известное Петру.
      Во всяком случае, этот групповой портрет птенцов Петрова гнезда достаточно полон и выразителен. Коротко, но тоже довольно выразительно формулирует Ключевский и их самостоятельные, после смерти Петра, действия. «Они начали дурачиться над Россией тотчас после смерти преобразователя, возненавидели друг друга и принялись торговать Россией, как своей добычей».
      «Под высоким покровительством, шедшим с высоты Сената, — глухо пишет Ключевский, — казнокрадство и взяточничество достигли размеров небывалых раньше, разве только после…»
      Во что именно обошлись России эта торговля и это воровство? Этим вопросом не удосужился заняться ни один историк, а вопрос не очень праздный. Дело осложняется тем, что, воруя, «птенцы, товарищи и сыны» прятали ворованное в безопасное место — в заграничные банки. «Счастья баловень безродный» Алексашка Меньшиков перевёл в английские банки около пяти миллионов рублей. Эта сумма нам, пережившим инфляции, дефляции, девальвации, экспроприации и национализации, не говорит ничего. Для её оценки вспомним, что весь государственный бюджет России в начале царствования Петра равнялся полутора миллионам, в середине — несколько больше, чем трём миллионам, и к концу — около десяти. Так что сумма, которую украл и спрятал заграницей Меньшиков, равнялась, в среднем, годовому бюджету всей Империи Российской. Для сравнения представим себе, что министр Николая II украл бы миллиардов 5 в золоте или сталинских миллиардов полтораста — в дензнаках.
      За Меньшиковым следовали и другие. Но не только «птенцы», а и всякие более мелкие птенчики. «Финансовое доверие» было организовано так прочно, что в начале Северной войны понадобился указ, запрещавший деньги «в землю хоронить» — не всем же был доступен английский банк, хоронили и в землю. У каких-то Шустовых на Оке нашли по доносу на 700.000 рублей золота и серебра. Сколько было таких Меньшиковых, которые сплавляли заграницу сворованные деньги, и таких Шустовых, которые прятали свои деньги от меньшиковского воровства, а воровство развилось совершенно небывалое. М. Алданов в своих романах «Заговор» и «Чёртов мост» рисует, как нечто само собою разумеющееся, переправу чиновных капиталов в амстердамские банки. Речь идёт о конце екатерининской эпохи. Надо полагать, что эта традиция далеко пережила и Екатерину. Сколько капиталов, в результате всего этого исчезло из русского народно-хозяйственного оборота, сколько погибло в земле и — вопрос очень интересный — сколько их было использовано иностранцами для обогащения всяких голландских, английских и прочих компаний? Историки этим не поинтересовались, — по крайней мере, я не знаю ни одного труда на эту тему. А вопрос может быть поставлен и в чрезвычайно интересной плоскости: выколачивая из мужика самым нещадным образом всё, что только можно было выколотить, с него драли семь и больше шкур. Какой-то процент шёл всё-таки на какое-то дело. Огромная масса средств пропала совершенно зря — гнили и дубовые брёвна, и полковые слободы, и конская сбруя, и корабли, и Бог знает, что ещё. Какой-то процент, судя по Меньшикову, очень значительный, утекал в заграничные банки. Заграничные банки на шкуре, содранной с русского мужика, строили мировой капитализм, тот самый, который нынче товарищ Сталин пытался ликвидировать с помощью той же шкуры, содранной с того же русского мужика.
      Не примите, пожалуйста, всё это за преувеличение. Если только один Меньшиков уворовал сумму, равную государственному бюджету, то мы вправе предполагать, что остальные вольные и невольные воры и укрыватели только в меньшиковское время перевели заграницу сумму, равную по меньшей мере ещё двум государственным бюджетам. А это по довоенным — до 1914 года — масштабам должно было равняться миллиардам десяти довоенных золотых рублей. На такую сумму можно было «построить капитализм». И русский мужик был, по существу, ограблен во имя европейских капиталистов...".

      Данилыч, первый вор Российской империи, во всем своем великолепии:



      Ну как? Хорошо, допустим, что Солоневич перегибает палку (а он ее перегибает), но не настолько сильно, чтобы сказать - вывсеврети! Крали, и крали эффективно, в гомерических масштабах, и справиться с этим воровством на всех уровнях административной пирамиды царю-преобразователю не удалось, несмотря на показательные казни. И что - умел Петр подбирать сотрудников? Вот только не надо мне говорить о том, что тот же Меньшиков хоть и крал, но дело делал. Это не оправдание.
      Другой, не менее любопытный момент (касательно разорения страны и ее опустошения):
      "К концу Северной войны Пётр придумал план расквартирования армии по стране и содержания её непосредственно за счёт местного населения. Для этого надо было это население учесть. Было предписано «взять сказки», т. е. произвести всенародную перепись. Указ о переписи был изложен «обычным торопливым и небрежным лаконизмом законодательного языка Петра» (Ключевский). «Столь же неясно указ предписывал порядок своего исполнения, стращая исполнителей конфискацией, жестоким государевым гневом, разорением и даже смертной казнью — обычными украшениями законодательства Петра» (Ключевский). «Было предписано заковать в железо работников переписи и держать в кандалах губернаторов. Пороли нещадно, вешали», но «Преобразователь так и не дождался конца предпринятого им дела: ревизоры (ревизоры переписи. — И. С.) не вернулись и к 28 января 1725 г., когда он закрыл глаза».
      Не будем строги к губернаторам: Пётр писал свои приказы и указы таким тарабарским языком, так путано и бестолково, что не всегда и сам сенат мог понять, так чего же, собственно, хочет Великий Преобразователь и за что, собственно, он собирается казнить и за что миловать? В другом месте Ключевский говорит, что стиль петровских указов и приказов «поддавался только опытному эгзегетическому чутью сенаторов»… Сенат, конечно, привык и к тарабарскому петровскому стилю, и к его языку, загромождённому голландскими словами, но, помимо всего прочего, сенат толковал петровские указы так, как ему, сенату, было угодно. Проверял — гвардейский унтер офицер, а тот, надо полагать, ни в указах, ни в стиле не понимал ровным счётом ничего. Но каково было провинциальным служилым людям, получавшим петровские приказы? Где среди них — на всём пространстве Империи — можно было найти «опытных эгзегетов»? Кто бы, например, в Казани и Симбирске мог догадаться, что значит хотя бы тот же «Анштальт»? Словарей иностранных языков в те времена не существовало, а ошибки выписывались на живом теле администрации. В петровский язык — и сам по себе достаточно тарабарский — было нанизано огромное количество иностранных слов. Представьте себе положение какого-нибудь симбирского воеводы, губернатора или кого угодно: человек получает приказ, из которого понятно только одно: будут пороть, пытать и вешать. А за что и в каком случае — неизвестно. Эта тарабарщина касается не одного только закона о ревизии и расквартировании — это обычный стиль петровского законодательства. Закон о единонаследии — по Ключевскому: «плохо обработан, не предвидит много случаев, даёт неясные определения, допускающие противоречивые толкования». Ключевский выражается вежливо, но и сам тут же «допускает противоречивое толкование»: пункт первый указа категорически запрещает продажу недвижимостей, а пункт 12-й разрешает её «по нужде» — кто же продаёт, как не «по нужде»? В результате всего этого из петровского законодательства получался сплошной кабак, пожалуй, не лучше советского.
      Итак, армия была кое-как расквартирована — сначала по крестьянским дворам. Потом приказано было строить полковые «слободы». «Начали стройку спешно, вдруг, по всем местам, отрывая крестьян от их работ, обложили крестьян единовременным сбором». Потом постройка была отсрочена на четыре года, но «нигде работы не были кончены и свезённый крестьянами огромный материал пропал». (Тот же Ключевский с его «хозяйственным чутьём Петра»). В конце концов, армия как-то расселилась, и ей было приказано и воров ловить, и недоимки выколачивать, и за законностью наблюдать и, главное, самой заботиться о своём пропитании, дабы, по рецепту Петра, «добрый анштальт внесть»…
      «Долго помнили плательщики этот добрый анштальт» — говорит Ключевский… «Шесть месяцев о году деревни и сёла жили в паническом ужасе от вооружённых сборщиков… среди взысканий и экзекуций… Не ручаюсь, хуже ли вели себя в завоёванной России татарские баскаки времён Батыя… Создать победоносную полтавскую армию и под конец превратить её в 126 разнузданных полицейских команд, разбросанных по десяти губерниям среди запуганного населения, — во всём этом не узнаёшь преобразователя».
      Не знаю, почему именно не узнать? В этой спешке, жестокости, бездарности и бестолковщине — весь Пётр, как вылитый, не в придворной лести расстреллевский бюст, конечно, а в фотографическую копию гипсового слепка. Чем военное законодательство с его железами и батыевым разгромом сельской Руси лучше Нарвы и Прута? Или «всепьяннейшего собора»? Или, наконец, его внешней политики?…".
      И как на это посмотреть? Сильно Солоневич сгустил краски? Да, сгустил, но то, что действия армейских команд, мягко говоря, были далеки от желаемого идеала, не подлежит сомнению, тем более, что находясь вне контроля, офицеры и солдаты брали то, что положено, и сверх того еще столько же - не подлежит сомнению. Татарщина, чистой воды татарщина, почище татарского ига. Баскаки - те хоть время от времени наезжали, а эти - постоянно.
      Одним словом, если взять за основу памфлет Солоневича, то сама собой нарисуется картина ну просто ой-ой-ой (и это если не брать описания "интуристов"). И что? У кого-то это вызывает срочное желание написать письмо требованием запретить воздвигать памятники Петру I как душителю народной свободы (а именно это послание и побудило меня снова вернуться к этой теме)? Нет, все в порядке, все нормально. Петр же головы стрельцам рубил и крестьянство умучивал, а бояр не трогал. А стрельцы да крестьяне - "великие молчальники". они о себе и о своем времени "историй об императоре петербургском" не оставили...



      P.S.Карамзин, уж на что не любил Ивана, но написал таки следующие строки: «Добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех царств могольских: доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы царя-завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название мучителя, данное ему современниками…», но история (созданная историками) оказалась, по его словам, злопамятнее народа.